Дочь времени [= Дитя времени ] - Джозефина Тэй

— Что же?

— Когда Ричард уже стал королем, его главный юрист выразил желание жениться на ней.

— И Ричард дал согласие?

— Дал. Очаровательное письмо. Скорее грустное, чем злое, и не без юмора.

— «Как безумен род людской!»[18]

— Ага.

— Он совсем не мстил?

— Совсем. Даже наоборот. Мы договорились, что выводы, заключения — не мое дело, я занимаюсь только фактами, но и слепому видно, как Ричарду хотелось покончить с враждой Йорков — Ланкастеров.

— Откуда же это видно?

— Хотя бы из коронационных списков. Между прочим, это была самая многолюдная коронация из всех известных. Представьте себе, что никто не был забыт ни из Йорков, ни из Ланкастеров.

— А наш флюгер Стэнли?

— Не помню точно, но, кажется, и он тоже был там. Я еще не так хорошо их всех знаю, боюсь ошибиться.

— Наверно, вы правы насчет желания Ричарда положить конец распре между Йорками и Ланкастерами. Отсюда и его снисходительность по отношению к Стэнли.

— Он был Ланкастером?

— Нет, но он был женат на самой неугомонной из них, на Маргарите Бофорт из побочной ветви Ланкастеров, то есть из незаконнорожденных. Может быть, ее это мучило, а может, сын подогревал ее амбиции.

— Ее сын?

— Да, Генрих VII.

Каррадин даже присвистнул от удивления.

— Неужели матерью Генриха VII была леди Стэнли?

— Именно так. Она родила его от Эдмунда Тюдора.

— Но… но леди Стэнли на коронации был оказан особый почет. Она несла шлейф королевы. Я это запомнил и подумал, что такое отличие — большая честь.

— Очень большая честь. Бедный Ричард. Бедный Ричард. Ничто ему не помогло.

— Что не помогло?

— Великодушие не помогло, — сказал Грант и замолчал, глядя, как Каррадин роется в своих бумажках. — Итак, парламент принял доказательства Стиллингтона?

— Более того. Они были включены в акт, давший Ричарду право на корону.

— На Божьего человека Стиллингтон не очень тянет. Думаю, если бы он заговорил раньше, ему бы не поздоровилось.

— Вам он не очень нравится, правда? А зачем ему было говорить? Ведь никому никакого вреда от его молчания не было.

— Что сталось с леди Элеонорой Батлер? — спросил Грант.

— Она умерла в монастыре в Норидже и там же похоронена, если это вас интересует. Пока Эдуард был жив, Стиллингтон мог молчать, но когда стал решаться вопрос о наследнике, он должен был заговорить. И неважно, хороший он или плохой.

— Да-да, вы правы. Итак, парламент объявил детей Эдуарда незаконнорожденными, и Ричард стал королем в присутствии всей английской знати. А где была вдовствующая королева? Все еще пряталась?

— Пряталась. Но она разрешила своему младшему сыну переехать к брату.

— Когда?

Каррадин опять полистал записи.

— Шестнадцатого июня. Я тут записал: «По настоянию архиепископа Кентерберийского. Оба мальчика живут в Тауэре».

— Значит, после того, как тайна была раскрыта? Тайна их рождения.

— Правильно, — сказал Каррадин и, аккуратно сложив свои бумажки, спрятал их в непомерно большой карман. — Кажется, все. Нет, еще одно, напоследок, — проговорил он, подбирая полы своего пальто с изяществом, которому могли бы позавидовать и Марта, и сам Ричард III. — Насчет акта, давшего Ричарду право претендовать на трон.

— Ну а с ним что?

— Как только Генрих стал Генрихом VII, он приказал его уничтожить, не читая. И оригинал, и все копии. Человек, не сделавший этого, рисковал оказаться в тюрьме.

Удивлению Гранта не было предела.

— Генрих VII? Зачем? Какое ему дело до этого акта?

— Не имею ни малейшего понятия. Однако надеюсь докопаться раньше, чем поседею. Кстати, мне есть чем вас позабавить, прежде чем статуя Свободы принесет чай. — С этими словами он положил Гранту на грудь какую-то бумажку.

— Что это? — спросил Грант, с любопытством разглядывая листок из блокнота.

— Письмо Ричарда, в котором фигурирует Джейн Шор. Все, я пошел.

Грант остался один и принялся за чтение. Контраст между размашистым почерком и старомодными фразами позабавил его. Однако ни современная скоропись, ни свойственная писаниям пятнадцатого века тяжеловесность не могли скрыть яркую индивидуальность автора письма. Переведенное на современный язык, оно гласило:

«Не было границ моему удивлению, когда я услышал от Тома Лайнома о его желании соединиться браком с женой Шора. Очевидно, она свела его с ума, ежели, кроме нее, он больше ни о чем и ни о ком не хочет думать. Мой дорогой епископ, непременно пригласите его к себе и постарайтесь вразумить. Если же вам это не удастся и церковь не возражает против их брака, то и я дам ему свое согласие, пусть только он отложит венчание до моего возвращения в Лондон. А пока, дабы не сотворила она чего в случае освобождения, передайте ее под присмотр ее отца или кого другого на ваше усмотрение».

Да, юный Каррадин не ошибся, в письме больше грусти, чем каких-либо других чувств. А если вспомнить, что речь идет о женщине, которая не щадила Ричарда, то доброжелательность и самообладание автора послания просто уникальны. Тем более что Ричард не получал никакой выгоды от своего великодушия. В терпимости, с какой «относился к Ланкастерам, проявлялось прежде всего его желание объединить страну. Однако это письмо к епископу было его личным делом, он ничего не выигрывал, кроме влюбленного Тома Лайнома. Сильнее желания отомстить было его желание видеть счастье друга.

По всей видимости, мстительность вообще была настолько несвойственна тогдашнему Ричарду, что он не мог бы соперничать в этом даже с обыкновенным смертным, не говоря уж о «злобном чудовище Ричарде III»…

Читая и перечитывая письмо, Грант неплохо прошел время до прихода Амазонки. Он слушал чириканье воробьев двадцатого века, прыгавших на подоконнике, и смаковал фразы, написанные пять веков назад. Что подумал бы Ричард, узнай он о судьбе своего письма, посвященного Джейн Шор, о человеке, размышляющем над ним спустя столько лет?

— Вам письмо. Вы рады, правда? — спросила Амазонка, подавая Гранту конверт, два кусочка хлеба с маслом и твердый, как камень, кекс.

Грант перевел взгляд с кекса на письмо. Оно было от Лоры, и он с удовольствием вскрыл конверт.

«Дорогой Алан!

Ничто (повторяю: ничто) не может меня удивить, когда речь заходит об истории. В Шотландии стоят огромные памятники двум женщинам-мученицам, которых утопили за веру, хотя они, во-первых, не были утоплены и, во-вторых, не были мученицами. Их обвинили в измене — что-то вроде пятой колонны — перед предполагавшимся вторжением из Голландии. Как бы то ни было, в их деле нет ничего религиозного. Их смертный приговор был отсрочен тайным советом, потому что они подали прошения, которые хранятся до сих пор.